Chere Madame! или «черноокая газель»

Письма Бунина к Банин

  « –Ах, что бы мне вас встретить лет на двадцать пораньше! И я услышала свой голос, мгновенно отвечающий ему от всего сердца: – Это было бы восхитительно! Тотчас же я уточнила: «Мы очень скоро убили бы друг друга или жили бы в аду». 

15. VI. 46
Chere Madame!
Мне сказали, что Вы звонили мне нынче утром – очень жалею, что не мог поговорить с Вами и не могу позвонить к Вам – Вы не дали мне своего телефона. Но, вероятно, Вы хотели сказать мне только одно слово - «merci» за брошюру, которую я послал Вам? Если так, то позвольте и мне поблагодарить Вас за Ваше внимание ко мне. Забыл сказать Вам при нашей встрече у Н.А. Тэффи, что в Вашем романе «Jours Caucasiens», на странице 305, есть большая ошибка, которую следует уничтожить в новом издании: ни один русский нигде и никогда не мог произнести такую фразу «Я поднимаю бокал за Святую Церковь», это все равно, как если бы мусульманин воскликнул: – Выпьем за Аллаха! Низко кланяюсь Вам и целую Вашу руку. Очень буду рад еще раз встретиться с Вами, если Вам будет это угодно. Ваш покорный слуга, Иван Бунин.

14. VII. 46
Дорогая добрая газель, паки и паки (это по-церковнославянски значит: опять и опять) благодарю за ласковое письмецо и извещаю, что надеюсь, если буду жив-здоров, быть у Вас во вторник около девяти или, если позволите, в восемь с половиной. Идти в синема, сидеть в темноте (и не видеть вас), а кроме того и в духоте, мне не улыбается, а посему, если Вы решите провести там вечер, позвоните мне и прикажите явиться к Вам в какой-либо другой день.
Завтра вечером я позван к Пантелееву на писателя Симонова. Если буду у Вас во вторник, расскажу о нем.
Пишете Вы по-русски все лучше и лучше, только в последнем письме есть маленькая чепуха – французская. Вы говорите об узбекском романе: «Перелистывая его, он мне показался занятным». Кто кого перелистывал? Выходит, что он сам себя. По-русски же надо было сказать так: «Перелистывая его, я нашла его занятным». Впрочем, и сам Толстой ошибался в подобных случаях (благодаря тому же французскому языку): «Въехав в лес, ветер стих…» Выходит, что въехал в лес ветер.
Навеки плененный Вами
Почетный Академик Российской Императорской Академии Наук
Ив. Бунин

5. VII. 46
Обожаемая Танин, Банин!
Благодарю за блошиную пудру. О прочем пока два слова, ибо спешу на почту с авионом в Америку: далеко, далеко не на всех французов я «фыркаю» (и вообще, не умею «фыркать», не будучи лошадью), склад ума, вами мне приписываемый, был и у многих русских людей не хуже Франсов, – например, у Пушкина… Узбекистан был и 50 и 100 и 1000 лет тому назад прекрасен, виноград рос на земле и до Карла Маркса, Каспийское море шумело, зеленело, синело еще и до Ноя и до Ленина, Бог, сколько бы ни писали Его с маленькой буквы, переживет Москву… Что еще? Очень счастлив, что увижу Вас хоть издали (хотя почему издали?), в воскресенье я читать буду про Темир-Аксак-Хана (есть у меня такой рассказ) исключительно для Вашей милости… А за всем тем падаю на колени и мету челом (то есть лбом) прах следов Ваших…
П.С. А почему, собственно говоря, Вы не позвали меня с собой в синема?

Понедельник, час дня.
Дорогая моя, все устроилось – говорил с Симоновой: «кавалеры» у нее будут, я буду сидеть, конечно, с Вами, но она заедет за мной, а затем мы с ней, по ее настойчивому желанию, заедем за Вами около девяти часов, если Вы позволите, если захотите нас ждать. Надеюсь, что захотите, потому что желали познакомиться с Симоновыми.
Ваш Ив. Б.

Среда
Мой дорогой собрат, нет ли у Вас Вашей какой-нибудь маленькой фотографической карточки и не можете ли Вы дать мне ее на память о наших встречах и ссорах, в которых всегда виноваты только Вы, Ваш «роптивый», колючий характер. Ваше нежелание внимательно слушать меня и Ваша страсть часто приписывать мне мысли и чувства несуществующие.
Между прочим: откуда Вы взяли, например, что я не признаю на свете ничего, кроме русского, что я упоен только им, этим русским, – я, который так много лет провел в скитаниях по множеству чужеземных стран и немало писал о них с восторгом? Откуда Вы взяли, что я ненавижу французов, хотя Вы и представить себе не можете, как невнимательны, как небрежны были они к истинно огромному, историческому и трагическому явлению русской эмиграции, как почти никто из них, даже наиболее просвещенных, не проявил ни малейшего желания сблизиться, общаться с нами, несмотря на то, что в среде эмигрантов, оказавшихся во Франции, был чуть не весь цвет русской общественности, русской мысли, русского искусства во всех его, как говорится, «отраслях». Если и приглашали нас иногда на «гутэ», то почти всегда бельгийцы или швейцарцы, живущие в Париже, ставшие парижанами, и французы из этих «гутэ» ограничивали свои разговоры с нами самыми незначительными светскими фразами, порою даже оскорбительно-покровительственно! Ромэн Роллан, – безжалостный идиот, – писал мне, что я, конечно, счастлив, что «гроза революции очистила затхлый воздух царизма» – та самая чудесная «гроза», во время которой Россия тонула в таком море крови, диких зверств и разбоев, каких еще никогда не было во всей человеческой истории; Андрэ Жид отнесся к этой грозе, как последний сноб; Леон Додэ, которого поголовно все французы (даже и те, что ненавидели его как политика) считали великим, непогрешимым критиком литературы, писал незадолго до своей смерти, что Толстой «все-таки дикарь, варвар»; Ренье сказал мне однажды, ни с того ни с сего, с величайшей неделикатностью, что он вполне понимает Дантеса, убившего Пушкина, – «que voulez-vous, ведь Пушкин тоже мог убить его!» – хотя вполне мог не говорить мне этого… – и так далее и так далее… Много, много сказал бы я Вам еще и еще по этому поводу, да ведь все равно не одолеешь Вашего упрямства, а кроме того, так мерзка эта хлопчатая бумага, что писать на ней  –  тяжкое мучение, настоящий телесный труд.
Посылаю Вам «Утро» Г.Н. Кузнецовой, чтобы Вы убедились, что слухи о ее глупости и бесталанности – сущий вздор. Посмотрите эту книжечку – не все же сидеть за переводом того, как ловят рыбу норвежцы и какая вытекает из этой ловли социология и философия!
И еще вот что: что может быть ужаснее, когда хочешь поцеловать милую сердцу женщину, а она в тугой узелок сжимает губы! Кровная обида, смыть которую можно только кровью!
Ваш Ив. Б.

«Словом, зимним днем беспокойного года и пришла я на свет в необычной, экзотической, богатой семье. Тот год был одним из самых кошмарных в истории. Это был год исторических потрясений. Он был ознаменован общественными беспорядками, забастовками, столкновениями, погромами и прочими похожими событиями» – так писала в автобиографическом романе «Кавказские дни» Асадуллаева Умм-Эль-Бану Мирза кызы более известная как французская писательница и мемуарист азербайджанского происхождения Банин.

 Внучка двух миллионеров-нефтепромышленников Мусы Нагиева и Шамси Асадуллаева появилась на свет в 1905 году. Воспитываясь под опекой европейских гувернанток и педагогов будущая писательница получила хорошее образование, изучала европейские языки и рано начала проявлять  интерес к литературе. «С одной стороны, мы подвергались влиянию фрейлейн Анны, с другой – нашей бабушки, матери отца... Таким образом, создавался некий баланс, равновесие сил, задействованных в нашем воспитании». Однако нестабильная ситуация в стране вмешалась в жизнь этой семьи и чтобы спасти положение семьи и освободить отца из заключения пятнадцатилетняя Банин соглашается выйти замуж за нелюбимого человека.

     1924 год стал годом больших перемен в жизни девушки. Она прибывает сначала в Турцию, Стамбул, а оттуда направляется во Францию, где ее ждет ранее переехавшая туда семья. Еще находясь в Турции девятнадцатилетняя девушка расстается с мужем. Жизнь в Париже оказалась нелегкой: пришлось поработать продавщицей, манекенщицей в знаменитом парижском доме мод «House of Worth», секретаршей. Затем она начинает заниматься переводами, журналистикой, редактирует на радио передачи на французском языке. Обеспеченное прошлое и контрастное ему бедное, безызвестное настоящее для большинства эмигрантов было самым тяжелым периодом в жизни, однако для Банин эта бедность означала свободу от закоренелых традиций и представлений, свободу выбора и действий.

      По совету французских друзей она пробует себя в литературе и уже в 1943 году выходит ее первый роман «Нами» рассказывающий о социальном укладе и трагических событиях на родине, опубликованный издательством Gallimar. Роман привлек внимание таких именитых личностей как Жан Поль Сартрома, Луи Арагон, Поль Элюарон, Эльза Триоле, Эрист Юнгер, Никос Казантсакиа.

Спустя два года начинающая писательница публикует автобиографический роман «Кавказские дни» принесший Банин огромный успех. В романе представлены факты из жизни писательницы и находит отражение история Азербайджана 10-20-х годов XX века, национальная культура, нравы и обычаи. Еще через два года в 1947 году появляется роман «Парижские дни» о жизни эмигрантов. В последующие годы публикует  «Встречи с Юнгером» (1951), «Я избрала опиум» (1959), «После» (1961), «Зарубежная Франция» (1968), «Зов последней надежды» (1971), «Последний поединок Ивана Бунина» (1979), «Разноликий Эрист Юнгер» (1989) и роман «То, что мне рассказала Мария» вышедший за год до смерти писательницы в 1991 году. Параллельно Банин занималась переводами с русского, английского, немецкого на французский. Делает переводы Ф.Достоевского и Т.Толстой.

Банин и Бунин

     Одной из подруг Банин была популярная в России, а затем уже и во Франции романистка, писательница-сатирик H.A.Тэффи, благодаря которой Банин вошла в литературные круги. Как и со многими другими русскими писателями именно в ее доме она познакомилась со знаменитым Иваном Буниным лауреатом Нобелевской премии. Это произошло 13 июня 1946 года. Помимо интересов литературных их связывал и интерес личного характера. Романа не получилось, однако и отношения нельзя было назвать дружескими. «Можно, не преувеличивая, сказать, что меня ниспослало ему небо, тем более что я обладала свойствами, специально созданными для роли фаворитки: меня окружал ореол кавказской и магометанской экзотики, на которую так падки были все русские северные писатели: Лермонтов, Пушкин, Толстой. Я принадлежала к той же корпорации, что и Бунин – сама была писательницей, да к тому же стояла на нижней ступени иерархической лестницы, на которой он занимал верхнюю». «Через полчаса Бунин уже объявил мне, что я и есть та самая «черная роза», о которой он мечтал всю жизнь, благо у меня черные волосы и глаза. Этот комплимент я приняла, как и остальные, вполне естественно и не была шокирована тем, что он пошл».

      Знаменитый писатель называл ее «шемаханской царицей», «черноокой газелью». Их встречи проходили в нескончаемых беседах, а иногда и спорах. Нередко Бунин настоятельно советовал писать Банин по-русски на что своенравная писательница однозначно отвечала: «Я пишу не для одной только русской эмиграции!», при том что она хорошо знала и любила русскую литературу, говорила на этом языке и ее окружение в значительной степени составляли русскоговорящие.  «Я ненавидела Бунина и, однако, не увлеклась ли им немножко? Ведь он мне нравился, этот кипучий старик, такой воинственный, такой неукротимый… Он меня увлекал в авантюру, которая давала возможность – мне, лентяйке, – жить полной духовной жизнью, не вставая с дивана».

Скончалась писательница в 1992 году. 

Статья для журнала "Русский язык и литература в Азербайджане".